С конца ХХ века многие страны мира начали в больших объемах финансировать программы по созданию университетов класса Excellence, российским аналогом которых является проект «5-100». Почему вдруг возник этот тренд? Анализ причин особой успешности социально-экономического развития отдельных территорий и государств показал, что именно университеты являются его ускорителями. Отсюда вопрос о преимуществах и выборе той или иной модели университета является сегодня одним из самых актуальных для многих национальных систем высшего образования, включая российскую.
Относительно недавно наиболее распространенной на Западе и в нашей стране была так называемая гумбольдтовская модель классического университета, заявившая о себе еще в начале XIX века. С ней связана целая эпоха в развитии мирового высшего образования, знаменующая его переход от элитарности к массовости. Основными «паролями» на «вход» в университет Вильгельма Гумбольдта стали академическая свобода, единство исследования и преподавания, рациональный подход к знанию и его операциональность, а также преобладание гуманитарных дисциплин. Последнее рассматривалось как обязательное условие формирования по-настоящему образованной личности, ее индивидуальности.
Такая модель оказалась привлекательной даже для американцев, строивших во второй половине ХIХ века свою национальную систему образования. И хотя они ориентировались прежде всего на подготовку профессионалов, а не на разработку фундаментального знания и развитие культуры, их заимствования у немцев оказались очень существенными. В частности, это система организации аспирантуры и методы научных исследований в области медицины и истории. В чем же секрет такой популярности модели классического университета по Гумбольдту? Появление любой модели университета всегда обусловлено определенными причинами. Гумбольдтовская модель оказалась столь востребованной в XIX–XX веках потому, что, с одной стороны, она наиболее полно отражала универсальную «идею университета», основанную на вневременных и общенациональных принципах и задачах; а с другой, представляла университет как решающий фактор формирования каждой конкретной нации – ее духа и культуры.
В Восточно-Азиатском мире, имеющем многовековую историю высшего образования, наибольшую известность получили конфуцианские университеты и академии. Они появились еще в первых веках нашей эры. Так, например, Императорский университет в Китае был основан в 258 году; а Академия Ханьлинь – в 738 году. Главной задачей этих учебных заведений была официальная интерпретация классических произведений великого Конфуция и подготовка будущих чиновников для соискания многочисленных государственных должностей.
В основании традиционной конфуцианской модели университета лежали следующие принципы: холистический подход к восприятию мира, единство с природой, приоритет семейных и общинных ценностей, ориентация на власть и трудовую этику. И если западная научно-образовательная модель была ориентирована на активное преобразование жизни, то восточная – на созерцание и невмешательство в нее. Последняя преобладала в национальных восточно-азиатских системах высшего образования вплоть до конца первой четверти XX века.
Казалось, что западная и восточно-азиатская модели университета, уходящие своими корнями в совершенно различные культуры и религии, всегда будут сохранять свою идентичность и доминировать в рамках соответствующих им социокультурных ареалов. Ибо, как писал британский поэт и философ Редьярд Киплинг, «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут…». Однако уже с середины XX века и Западу, и Востоку пришлось отвечать на вызовы неизбежно глобализирующегося мира. Выяснилось, что ни та, ни другая модель в своих классических вариантах не позволяют университетам успешно функционировать в условиях высочайшей рыночной конкуренции и «текучей современности» (Зигмунт Бауман), основанной на бесконечной изменчивости и погоне за инновациями.
Прежняя логика систем и структур перестала работать в новых реалиях. То, что было явным преимуществом, теперь обращается в свою противоположность. Фундаментальная научная подготовка и высокий уровень культуры, гарантированные западной моделью университета, представляются слишком затратными и избыточными в век прикладников и прагматиков. Прочные знания никому не нужны, так как всякое знание быстро устаревает. Семейные и общинные ценности, превозносимые восточно-азиатской моделью, часто приводят к «клановому капитализму» и становятся тормозом в развитии современной экономики. Налицо кризис обеих моделей, усиливающийся тем, что университет, как таковой, перестал в конце XX века быть лидером в трансляции знаний. Эту функцию в большей степени взяли на себя электронные средства массовой информации.
В поисках модели университета, наиболее эффективной в условиях глобализации, технологизации и сетевизации современного общества, западно-европейские и восточно-азиатские национальные системы высшего образования обратили свой взор в сторону США. Здесь важно заметить, что когда мы говорим о какой-либо модели (западной, восточной или американской) в единственном числе, то делаем это весьма условно, так как каждая из них предполагает наличие вариантов. В частности, американская модель наиболее известна в двух вариантах: «предпринимательский университет» и «исследовательский университет мирового класса». Обратившись снова к Зигмунту Бауману, можно сказать, что оба эти варианта стали результатом того, что в США «высшее образование было выставлено на фондовой бирже, и его исключительные свойства были перерегулированы и приватизированы».
Университет предпринимательского типа (Бертон Кларк) функционирует за счет многоканального финансирования, обеспечиваемого самостоятельным поиском источников средств в рамках правового поля. Он вынужден постоянно инициировать все новые и новые виды деятельности, трансформировать внутреннюю среду и модифицировать взаимодействия с внешней средой.
Наиболее успешные университеты такого типа, как правило, являются соучредителями новых компаний – стартапов и ориентируются прежде всего на прикладные исследования и производство инноваций. Они отличаются от коммерческих предприятий тем, что целью здесь является не максимизация прибыли, а получение средств, необходимых для их дальнейшего развития. Исследовательские университеты мирового класса основаны на принципах «превосходства» или «совершенства» во всем: качестве и результатах исследований, уровне подготовки своих абитуриентов и студентов, квалификации преподавателей, размерах привлекаемых финансовых средств. Всё это является предметом конкуренции глобального масштаба. На практике два обозначенных варианта могут слиться в одну модель, чтобы в результате получился, например, Стэнфордский университет, не один год занимающий первую позицию в мировом рейтинге QS.
Процесс переноса американской модели университета в иные социокультурные ареалы везде имеет свои особенности. В Восточной Азии он принимает форму как прямого, так и частичного заимствования. В последнем случае возникают университеты постконфуцианского типа. В них сливаются воедино традиции конфуцианства и динамичной культуры современности. Обучение происходит на двух языках – английском и национальном.
Именно этот тип университетов признан наиболее успешным и гармоничным для Восточной Азии. Об этом свидетельствует факт появления в них первых собственных нобелевских лауреатов, их решающий вклад в рост населения с высшим образованием, количество и качество исследований и технологических разработок.
На неамериканском Западе и в Восточной Европе, судя по всему, этот процесс происходит более драматично. По крайней мере, об этом говорят книги и статьи таких исследователей, как Билл Ридингс («Университет в руинах»), Дерек Бок («Университеты в условиях рынка»), Терри Иглтон («Медленная смерть университета»).
Многие профессора восстают против трансформации близкой и понятной им классической западной модели университета. Им чужда американская идея «совершенства во всём» как недостижимая по своему определению. Им претит необходимость участвовать в «чемпионатах» по измерению количества публикаций и своего «хирша». И их можно понять. Однако мир стал другим, и от этого никому не уйти.
Российским вузам необходимо сосредоточиться на поиске своей гармоничной модели, которая, с одной стороны, позволила бы сохранять и развивать «идею университета» как института с особой социокультурной миссией; а с другой – внятно и достойно отвечать на вызовы глобализации. Найти такой баланс чрезвычайно трудно, но возможно. У такой модели могут быть свои варианты в зависимости от исходного состояния и возможностей вуза, а также его внешнего социокультурного контекста. В этом смысле особое значение приобретают те контексты, где в силу исторических причин пересекаются различные культурные пространства и идентичности. Несомненно, к ним принадлежит и Евразия – грандиозная территория, на которой веками сосуществовали народы с абсолютно различными религиями и укладами жизни. Здесь приживается всё: и седентаризм, и номадизм; и западный рационализм, и восточно-азиатский холизм.
Томский государственный университет находится буквально на перекрестке Европы и Азии: на территории его кампуса установлен специальный знак в память о решении Манчестерского съезда Международной сейсмологической ассоциации 1912 года о признании нашего города центром Евроазиатского континента.
Возможно, поэтому мы отчетливее других ощущаем необходимость ориентироваться на конвергентную модель университета, учитывающую особенности и европейской, и восточно-азиатской ментальностей. Наша особая территориальная позиция обусловливает и особую миссию: стать своеобразным «хабом», «мостом» для целенаправленного выстраивания диалога разных культур как оснований различных способов изучения мира и человека. Некоторые параметры такой конвергентной модели уже просматриваются. Например, сочетание освоения западных традиций позитивистского познания (организация центров академического письма, совершенствование стандартов исследования) и наличия большого блока социально-гуманитарных направлений. Сюда же относится и создание особой среды, ориентированной на межкультурные коммуникации.
Преподавание и обучение должны вестись на двух языках – родном и английском, позволяющим профессорам и студентам встраиваться в систему международных коммуникаций, свободно передвигаться по глобальному миру, но не растворяться в нем. Международные научно-исследовательские и образовательные проекты должны быть ориентированы на западных и восточных партнеров и так далее.
Университет-«хаб» – это интерфейс: живой, гибкий, удерживающий одновременно и глобальное, и локальное. Это многоуровневая система, которая открыта в еще более крупные внешние системы. Создавать подобные системы очень сложно, но необходимо, поскольку слепое копирование готовых моделей без учета собственных культурных особенностей чревато кризисами цивилизационного характера и большими потерями для нации. И, по-моему мнению, проект «5-100» и должен быть нацелен на решение этой задачи.
Эдуард Галажинский,
ректор Томского государственного университета,
доктор психологических наук, профессор